Масонство проникло в Россию из Западной Европы в начале XVIII века, и ко второй половине столетия русское дворянство было основательно заражено новой болезнью. Масонство стало главной причиной как французской революции 1789 года, так и русской революции 1917 года. Как пишет отец Георгий Флоровский, это оказалось важным событием в истории русского общества – того общества, которое родилось и развилось в результате потрясений петровской эпохи. Масонами были люди, сбившиеся с «восточного» пути и заблудившиеся на западном. Вполне естественно, что они открыли для себя этот новый путь масонства, начав с западного перекрестка.

«Первое поколение, выросшее во время петровских реформ, получило образование на принципах утилитарной государственной службы. Новый образованный класс возник из числа «новообращенных», то есть из числа тех, кто принял Реформу. В то время такое принятие или признание определяло принадлежность человека к новому ‘классу’. Новые люди привыкли и были обучены интерпретировать свое существование только с точки зрения государственной пользы и общего благосостояния…»

“Первые ложи были, по сути, кругами деистов, которые исповедовали рациональную мораль и естественную религию, стремясь достичь нравственного самопознания. Между ‘франкмасонами’ и ‘вольтерианцами’ не существовало никаких различий или разделений. Мистическое течение в масонстве возникло несколько позже. И все же кружок московских розенкрейцеров стал самым важным и влиятельным среди российских масонских центров того времени…”

«Нет сомнения, — пишет историк русского масонства В.Ф. Иванов, — что семена масонства были посеяны в России ”якобитами“, сторонниками английского короля Якова II, которые были изгнаны из своей страны революцией и нашли гостеприимный прием при дворе царя Алексея Михайловича».

“Независимо от масонской пропаганды масонов-якобитов, русские узнали о существовании таинственного союза вольных каменщиков во время своих поездок за границу. Так, например, Борис Петрович Шереметев познакомился с масонством во время своих путешествий. Шереметеву была устроена самая триумфальная встреча на Мальте. Он принял участие в великом празднике Мальтийского ордена в память Иоанна Предтечи, и там ему устроили триумфальный банкет. Великий магистр пожаловал ему ценный мальтийский крест, сделанный из золота и бриллиантов. По возвращении в Москву 10 февраля 1699 года Шереметев был представлен царю на банкете 12 февраля у Лефорта, одетый в немецкую одежду и с мальтийским крестом. Он получил «великую милость» от царя, который поздравил его с присвоением звания мальтийского кавалера и разрешил постоянно носить этот крест. Затем был издан указ о присвоении Шереметеву звания «аккредитованного мальтийского кавалера»».

«Ранние ростки русского масонства, — пишет Вернадский, — были особенно возможны на флоте, поскольку флот был создан полностью по западным образцам и под западным влиянием».

“В одной рукописи Публичной библиотеки рассказывается, что Петр был посвящен в шотландскую степень Святого Андрея Первозванного и «взял на себя обязательство учредить этот орден в России- обещание, которое он выполнил (в форме ордена Святого Андрея Первозванного, который был основан в 1698 году…)».

«Среди рукописей масона Ланского есть листок серой бумаги, на котором записан этот факт: «Император Петр I и Лефорт были приняты в орден тамплиеров в Голландии».

“В рукописи публичной библиотеки «Взгляд на философов и французскую революцию» (1816) указано, что масонство «существовало во времена царя Алексея Михайловича. Брюс был его великим мастером, в то время как царь Петр был его первым инспектором”.»

Обращение царя Петра в масонство, если все это было действительно так, было осуществлением горячих надежд западных масонов, таких как философ Лейбниц, который в 1696 году написал Людольфу: “Если бы только Московское царство склонилось к просвещенным законам Европы, христианство принесло бы величайшие плоды. Однако есть надежда, что москвичи пробудятся ото сна. Нет сомнений в том, что царь Петр осознает недостатки своих подданных и желает мало-помалу искоренить их невежество”. Согласно К.Ф. Валишевскому, Лейбниц “разработал грандиозный план научных начинаний, который мог быть осуществлен с помощью московского монарха и в котором величайший немецкий философ выделил себе определенную роль. Лейбниц изучал историю и язык России”. И именно Лейбниц вместе со своим учеником Вольфом сыграл ведущую роль в создании Российской академии наук.

*

Русские вступали в ложи, по словам Хоскинга, потому что они “стали каналом, с помощью которого молодые люди, стремящиеся к высокой должности или хорошему общественному положению, могли найти знакомых и покровителей среди своих начальников; в российской среде это означало более простой и приятный способ подняться по служебной лестнице… “

Однако были и более глубокие причины привлекательности масонства. «Масонство, — пишет Анджей Валицкий, — имело двойную функцию: с одной стороны, оно могло отвлекать людей от официальной Церкви и, рационализируя религиозный опыт, могло способствовать постепенной секуляризации их мировоззрения, с другой стороны, оно могло привлечь людей обратно к религии и отвлечь их от светской и рационалистической философии Просвещения. Первую функцию наиболее эффективно выполняло рационалистическое и деистическое крыло движения, которое противопоставляло авторитет разума авторитету Церкви и выступало за терпимость и свободу личности. Деистическая разновидность масонства процветала прежде всего в Англии, где она была связана с либеральным движением, и во Франции, где она часто вступала в союз с энциклопедистами. Вторую функцию чаще всего выполняло мистическое направление, хотя оно тоже могло представлять собой модернизацию религиозной веры, поскольку модель веры, которую оно выдвигало, была в корне антицерковной и постулировала далеко идущую интернализацию веры, основанную на непосредственном контакте души с Богом.”

Или душа могла бы войти в общение с Богом через природу. Ибо “натурфилософия не была случайным эпизодом мировоззрения масонства: это была одна из основных тем масонства, представляющая пробужденное религиозно-космическое осознание: «природа – это дом Божий, в котором обитает сам Бог’. Натурфилософия также представляла собой пробудившееся поэтическое и метафизическое чувство природы (например, обновленное чувство природы в «сентиментальном» анализе восемнадцатого века). Тем не менее, в конечном счете мистическое масонство тяготело к развоплощению. Символическая интерпретация делает мир настолько размытым, что он почти превращается в тень. По сути, догматика масонства означала обновление платонизированного гностицизма, возрождение, начавшееся в эпоху Возрождения. Грехопадение человека – ‘искра света’, заключенная во тьме, – является основной концепцией масонства. Это острое чувство нечистоты, не столько греха, в высшей степени характерно для движения. От нечистоты гораздо лучше избавиться воздержанием, чем покаянием. Весь мир кажется испорченным и больным. «Что это за мир? Зеркало испорченности и тщеславия». Жажда исцеления (и космического исцеления), вызванная «поиском ключа к тайнам природы», вытекает из этого взгляда на природу.”

Образованных русских, хотя и не лишенных влияния рационалистической стороны масонства, особенно привлекали его метафизические и мистические аспекты. Ибо, хотя их вера в православие была слабой, они никоим образом не были готовы жить совсем без религии. Это было так, как если бы рационализм эпохи Просвещения был слишком сухим, чтобы впитываться сам по себе; его нужно было поливать пышным эмоционализмом – очень похожим на современные зачатки романтизма – масонского “мистицизма”.

“Мистическое масонство представляло собой внутреннюю реакцию на дух Просвещения. Весь пафос теоретической степени масонства был направлен против ‘изобретений слепого разума’ и ‘софизмов этой вольтерианской банды’. Акцент сместился на интуицию, контрапункт рационализму восемнадцатого века.”

Таким образом: “Оказавшись на перепутье между вольтерианством и религией, — писал розенкрейцер Николай Новиков, — у меня не было основы, на которой можно было бы работать, не было краеугольного камня, на котором можно было бы построить духовное спокойствие, и поэтому я попал в общество”.

*

Масонство действительно начало развиваться в России во времена правления Екатерины Великой, когда насчитывалось около 2500 масонов примерно в 100 ложах в Санкт-Петербурге, Москве и некоторых провинциальных городах. “К середине 1780-х годов, — пишет А. Доброклонский,- масонство «проникло даже в Тобольск и Иркутск», масонские ложи существовали во всех более или менее значительных городах. Многие из тех, кто не был удовлетворен модным скептицизмом французской философии или, увлекшись им, разочаровался в нем, искали удовлетворения для своего сердца и разума в масонстве”.

Флоровский пишет: “Масоны царствования Екатерины поддерживали двойственные отношения с Церковью. В любом случае, формальное благочестие масонства не было открыто подрывным. Многие масоны выполняли все церковные ‘обязательства’ и ритуалы. Другие решительно настаивали на полной неизменности и святости обрядов и предписаний, «особенно греческой религии». Однако православное богослужение с его богатством и пластичностью образов и символов очень привлекало их. Масоны высоко ценили традицию символов ортодоксии, корни которой уходят глубоко в классическую древность. Но каждый символ был для них всего лишь прозрачным знаком или ориентиром. Человек должен подняться к тому, что обозначается, то есть от видимого к невидимому, от «исторического» христианства к духовному или «истинному» христианству, от внешней церкви к «внутренней’ церкви. Масоны считали свой орден ‘внутренней’ церковью, содержащей свои собственные обряды и ‘таинства’. Это снова александрийская [гностическая] мечта об эзотерическом круге избранных, которые посвящают себя сохранению священных традиций: истина, открытая лишь немногим избранным для необычайного озарения”.

В русском масонстве также присутствовал политико-революционный элемент, который возник в экстремистском ответвлении немецкого масонства – иллюминизме. В 1781 году во Франкфурте иллюминаты “решили создать в России два капитулярия «теоретической степени» под общим руководством Шварца. Одним из капитуляриев управлял Татищев, а другим князь Трубецкой. На съезде масонов-иллюминатов в 1782 году Россия была объявлена ‘восьмой провинцией строгого соблюдения’. Именно здесь масоны поклялись убить Людовика XVI и его жену, а также шведского короля Густава III, приговоры по которым позже были приведены в исполнение. В те 80-е годы XVIII века масонство провозгласило, что оно должно стремиться уничтожить монархию и церковь, начиная с Франции и продолжая Россией. Но открыто, «для публики» и принятых в нижние степени, масоны говорили, что стремятся положить конец вражде между людьми и народами из-за религиозных и национальных распрей, верят в Бога, ведут благотворительную работу и хотели бы воспитать человечество в принципах нравственности и добра, чтобы они были верными гражданами своих стран и королей…».

«Кто стал масоном?-спрашивает Джанет Хартли — Русский историк Вернадский подсчитал, что в 1777 году 4 из 11 членов Государственного совета, 11 из 31 камер-юнкеров, 2 из 5 сенаторов первого отделения Сената, 2 из 5 членов Коллегии Министерства иностранных дел и вице-президент Адмиралтейств-коллегии были каменщиками (на тот момент в Военной коллегии их не было известно). Большое количество дворянских депутатов Законодательной комиссии были каменщиками. К масонству привлекались представители высшей аристократии и видные придворные деятели, в том числе Репнины, Трубецкие, Воронцовы и Панины. Специальные ложи привлекали офицеров армии (например, ложа «Марс», основанная в Яссах в Бессарабии в 1774 г.) и морских офицеров (например, ложа «Нептун», основанная в 1781 г. в Кронштадте). Масоны были среди губернаторов губерний, созданных после 1775 (в том числе А. П. Мельгунов в Ярославле и И. Э. Сиверс в Твери), а также среди высших чиновников центральных и губернских учреждений. Почти все русские поэты, драматурги, писатели и ученые были масонами. В других ложах было преимущественно иностранное членство, в которое входили ученые, представители различных профессий, банкиры и торговцы…

“Екатерина II не питала особой симпатии к мистическим элементам масонства и их просветительской работе и опасалась, что ложи могут стать местом проведения заговоров против трона. В 1790-х годах, во времена международной напряженности, последовавшей за Французской революцией, Екатерина стала более подозрительно относиться к масонству из-за слухов о том, что великого князя Павла… склоняли вступить в московскую ложу. В 1792 году (вскоре после убийства шведского короля Густава III) в доме Новикова был произведен обыск, и были найдены масонские книги, которые были запрещены как вредные в 1786 году. Новиков был арестован и приговорен без какого-либо официального судебного разбирательства к пятнадцати годам тюремного заключения, хотя он был освобожден, когда Павел взошел на престол в 1796 году. В 1794 году Екатерина приказала закрыть все ложи”.

“Я совершила ошибку, — призналась она — давайте закроем наши высоколобые учебники и перейдем к нашей азбуке”.

Не только благодаря бдительности Екатерины русское масонство в то время не пошло по пути Франции. Дело в том, что русское масонство XVIII века, в отличие от своего современного французского аналога, не было очень радикальным в своей политике. Таким образом, Новиков, по мнению Пайпса, должен быть классифицирован как “политический консерватор из-за его решимости работать «внутри системы», как сказали бы сегодня. Будучи масоном и последователем Сен-Мартена, он считал, что все зло проистекает из испорченности человека, а не из институтов, при которых он жил. Он безжалостно разоблачал «порок» и с таким энтузиазмом пропагандировал полезные знания из-за убеждения, что только улучшая человека, можно улучшить человечество. Он никогда не ставил под сомнение автократическую форму правления или даже крепостное право. Этот акцент на человеке, а не на окружающей среде, стал отличительной чертой русского консерватизма.”

*

Другим консервативным масоном был князь Михаил Щербатов, представлявший крайне правое крыло аристократической оппозиции Екатерине. Он был монархистом, который верил в тесный союз царя и аристократов и выступал против любых уступок крестьянству или купечеству. Он считал, что традиционное самодержавие в России было заменено деспотизмом при Петре, который жестоко обращался с аристократами и открыл путь для широкого распространения “сластолюбия” в русской жизни.

Анджей Валицкий пишет: “Хотя внутренняя и внешняя политика Екатерины служила наилучшим интересам дворянства, наиболее откровенная аристократическая оппозиция абсолютизму достигла апогея в ее правление. Временами эта оппозиция утверждала, что уходит корнями в древние боярские традиции допетровской эпохи — традиции земских собраний и боярской думы, – но в основном это был продукт вестернизации. Чего в принципе хотели ее лидеры, так это заменить автократию монархической системой западноевропейского типа. Их идеи проистекали из политической философии Монтескье, с ее акцентом на важность непрерывной преемственности, и их мировоззрение хорошо выражено фразой: «В монархии, где нет дворянства, монарх становится деспотом».

“Идеологическим представителем крайне правого крыла оппозиции был князь Михаил Щербатов (1733-1790). Во время заседаний Законодательной комиссии [1767 года] он проявил себя как превосходный оратор и ярый защитник традиционных прав древнего дворянства, которое чувствовало угрозу самому своему существованию из-за петровского табеля о рангах. Щербатов утверждал, что только монарх должен иметь право присваивать дворянство. Облагораживание как автоматическая привилегия, присущая данному военному или бюрократическому званию, привело к карьеризму и подобострастию и превратило монархию в деспотическую бюрократию. Щербатов также выступал против всяких уступок крестьянству (например, законодательные ограничения крепостного права) или купечеству (например, создание купеческих мануфактур) — фактически выступал против всего, что могло способствовать подрыву традиционных привилегий самодержавия и потомственного дворянства, которые были для него оплотом чести и свободы, единственной частью общества, способной сохранять свою независимость, не прибегая к раболепию и лести. В своих неопубликованных статьях Щербатов открыто заявлял, что политическая система в России — это не монархия, а деспотизм, худшая форма правления, или, вернее, бесправие, «тирания, где нет никаких законов, кроме безумных прихотей деспота».

“Как историк (он был автором семитомной истории России до 1610 года), Щербатов отстаивал точку зрения, что деспотизм не был присущей России формой правления. Бывшие русские князья и цари делили свою власть с боярами, и союз царя и бояр, которого строго придерживались обе стороны, был главным фактором непрерывного роста могущества России. Чтобы согласовать эту концепцию с деспотическим, но политически успешным правлением Ивана Грозного, Щербатов был вынужден разделить правление Ивана на два периода. Первый период был выгоден России, ибо царь все еще сдерживал свои страсти и прислушивался к советам боярской думы; во второй период он стал кровавым тираном, убивал своих советников и навлек разорение на страну…”

Щербатов был наполовину прав. Россия традиционно, конечно, не была деспотией. Это была монархия с симфонией властей по византийской модели, которая основывалась на двух автономных столпах, одном политическом во главе с великим князем или царем, а другом церковном во главе с митрополитом или патриархом. Бояре могли давать советы царю и влиять на него, но они не делили с ним власть, царь был не “союзником” бояр, а их господином. Деспотизма в Древней Руси удалось избежать не благодаря боярам, а потому, что Церковь оставалась могущественной и удерживала царя в рамках традиционных обычаев, верований и нравов православия. Иоанн действительно стал кровавым тираном во второй половине своего правления, но не потому, что отказался править вместе с боярами, а потому, что отказался принимать какие–либо ограничения или увещевания, исходящие откуда бы то ни было, и особенно от Церкви, хранительницы традиционного образа жизни России. Царь или великий князь был выше всех сословий нации – за исключением Церкви. Деспотизм петербургского самодержавия XVIII века состоял именно в том, что оно подчиняло себе Церковь.

Щербатов утверждал в своем рассуждении о разложении нравов в России, что деспотизм, введенный в России Петром Великим, развратил нравственность нации. К сожалению, хотя его общий тезис был правильным, он позволил себе поддаться влиянию антимеритократических предубеждений своего собственного класса: “В старину, — отмечал Щербатов, — жизнь в России была простой и не отличалась чрезмерной роскошью. Воспитание детей было полностью подчинено религии, и хотя это поощряло некоторую иррациональную и суеверную веру [?], оно также прививало здоровый страх перед законом Божьим. Дворянский статус не был связан с рангом на государственной службе, напротив, ранг определялся престижем и традициями дворянской семьи. Этот принцип благоприятствовал расцвету гражданских добродетелей, поскольку сдерживал личные амбиции отдельных лиц, подчиняя их интересам семьи и сословия.

«Утверждение Щербатова о том, что реформы Петра Великого привнесли в русскую жизнь неведомое ранее «сластолюбие», имеет определенный авторитет, поскольку он лично знал многих людей, которые еще помнили царствование Петра. Поэтому во многих отношениях его «Рассуждения» имеют вес исторического документа и дают нам представление о том, как много сделали петровские реформы для освобождения личности от господства традиций и религиозных убеждений… Сластолюбие в «Рассуждениях» — не что иное, как индивидуализм, первые примитивные проявления которого порой отталкивают…, о чем свидетельствует длинный список примеров деморализации, карьеризма и распутства, приведенных Щербатовым (в основном из жизни двора и новоявленной придворной аристократии).

Щербатов обратил особое внимание на индивидуализацию личных отношений и вытекающие из этого изменения в отношении к женщинам. В царствование Петра стало обычным, чтобы жених и невеста встречались перед свадьбой, были организованы совместные ‘собрания’ для мужчин и женщин, и больше внимания уделялось внешнему виду. ‘Страстная любовь, неизвестная в более ранних первобытных условиях, начала властвовать над чувствительными сердцами’. Единственную парикмахерскую в Москве осаждали клиенты – по праздникам некоторые из них приходили к ней за три дня вперед и были вынуждены три ночи спать сидя, чтобы не испортить прическу. Модники обеих столиц соперничали друг с другом в экстравагантности и модной одежде. По словам Щербатова, Петр сам не питал большой любви к роскоши, но поощрял излишества в других, чтобы стимулировать промышленность, ремесла и торговлю.

Другой причиной разложения нравов была бюрократическая иерархия, установленная Петром, которая поощряла личные амбиции и ставила государственных чиновников выше знати. ‘Возможно ли, — спрашивал Щербатов, — чтобы люди, которые с ранней юности трепещут перед палкой в руках начальства, сохранили добродетель и силу характера?» Жестокая внезапность реформ нанесла ущерб нравственности нации. Петр слишком радикально боролся с суевериями, Щербатов сравнил его с неопытным садовником, который слишком сильно подрезает свои деревья. ”Стало меньше суеверий, но и меньше веры; прежний раболепный страх перед адом исчез, но исчезла и любовь к Богу и Его святым законам».

Конечно, собственные предрассудки Щербатова, общие для представителей его класса, очевидны здесь в его упоминании о так называемых “суевериях”. Например, утрата прежнего страха перед адом, несомненно, была одной из причин всеобщего “сластолюбия”, а не одним из его прискорбных последствий. Связь между деспотизмом и падением нравственности в правящем классе наблюдается на протяжении всей истории.

Однако главной причиной как упадка веры, так и общего “сластолюбия” русского дворянства, вероятно, было распространение рационалистических идей Просвещения во время правления Екатерины (а также сластолюбие самой Екатерины).…

*

Если Щербатов представлял дворянина, испытывающего ностальгию по недеспотическому режиму допетровской России, то граф Никита Панин и Александр Радищев представляли более радикальный, “прогрессивный” элемент. Панин и его брат уже, как мы видели, принимали участие в государственном перевороте против Петра III, который привел Екатерину на трон. Но когда Екатерина отказалась принять план Никиты по сокращению полномочий самодержца и расширению полномочий аристократического сената, они составили заговор с целью свергнуть и ее. Их заговор был раскрыт, но Екатерина простила их… Ничуть не обескураженный, Никита написал рассуждение об исчезновении в России всех форм правления, предназначенное для его ученика, наследного принца Павла, в котором он заявил: “Там, где произвол одного человека является высшим законом, не может быть прочных или объединяющих уз, есть государство, но нет отечества, есть подданные, но нет граждан, нет политического органа, члены которого связаны друг с другом сетью обязанностей и привилегий”.

Это верно, но ненависть Панина к абсолютизму не привела ни к какому позитивному или демократическому решению, а только к революции и убийству, ибо это привело его к неудачным покушениям на Петра III и Екатерину II – и успешному покушению на его собственного ученика Павла I…

Александр Радищев был молодым дворянином, которого Екатерина II отправила в Германию изучать юриспруденцию. Он был, пожалуй, первым по-настоящему интеллигентным человеком в понимании этого слова в девятнадцатом веке, то есть интеллектуалом, открыто критиковавшим самодержавие с либеральной, вестернизирующей точки зрения. Так он написал оду всеобщей свободе. И его «путешествие из Петербурга в Москву» (1790), пишет Пайпс, “обнажил самые неприглядные стороны русской провинциальной жизни… [Он] жадно впитывал истоки французского просвещения, отдавая заметное предпочтение его более крайнему материалистическому крылу (Гельвецию и д’Гольбаху)”.

“Внешне созданная по образцу сентиментального путешествия Стерна, – пишет Де Мадариага, — книга Радищева выражает на языке чувствительности страстную критику зла, которое человек причиняет человеку, включая крепостное право, и столь же страстную веру в способность человека найти в себе средства — истину, справедливость – добиться реформы. В эпизодах, возникающих на каждом перевалочном пункте, он описывает бесчеловечность рекрутского сбора, злоупотребления крепостным трудом, беззащитное положение крепостных женщин, принадлежащих развратным помещикам, приговоры коррумпированных судей и страдания честных людей. Он использует технику «случайно найденной пачки бумаг», чтобы разработать план освобождения крепостных, которому предшествует сокрушительное обвинение в рабстве вообще и российском крепостничестве в частности. Он выступил с предупреждением: ‘Теперь вы знаете… какое разрушение угрожает нам и в какой опасности мы находимся?» И далее он подчеркнул, что крепостные, доведенные до отчаяния угнетением и без малейшего проблеска надежды на будущее, просто ждали своего шанса восстать. Тогда «разрушительная сила скотоложства» вырвется на свободу: ‘вокруг нас мы увидим меч и тюрьму. Смерть и огненное опустошение будут наградой за нашу суровость и бесчеловечность.’ Радищев открыто ссылался на ужасы Пугачевского восстания, в ходе которого крепостные «не щадили ни пола, ни возраста» и «больше искали радости мести, чем выгоды от разорванных оков’. Опасность нарастала, предупреждал он, и крепостные откликнутся на призыв первого демагога… Понимая, что «верховная власть недостаточно сильна, чтобы справиться с внезапной переменой мнений», Радищев предложил постепенное освобождение крепостных. Все домашнее крепостничество должно быть отменено немедленно, но крестьянам сначала должно быть предоставлено полное право собственности на их частные участки, а затем им должно быть разрешено выкупить свою свободу за фиксированную сумму. Другими объектами критики Радищева были звания, присуждаемые просто за службу при дворе, и цензура, даже порнография: пусть подвергаются цензуре продажные девушки, но не произведения ума, какими бы развратными они ни были, поскольку ни одна книга никогда не заражала человека венерической болезнью.

“Радищев анонимно представил свою книгу начальнику полиции Санкт-Петербурга, отвечавшему за цензуру, который после беглого просмотра счел ее не более чем путевым очерком а-ля Стерн, одобрил ее и вернул в таможню, откуда она была отправлена. Радищев воспользовался возможностью добавить еще несколько отрывков, включая упоминание о Французской революции, прежде чем напечатать и распространить ее».

Екатерина прочла ‘Путешествие’ в июне 1790 года, когда она уже начала вводить секретный карантин против возможной французской инфекции. В апреле 1790 года были изданы приказы о защите от махинаций клуба, созданного в Париже для организации иностранной пропаганды. Полиции было приказано внимательно следить за ее возможной деятельностью в России и запретить все тайные собрания масонских лож и другие подобные ‘скрытые и абсурдные сборища’. Взгляды Екатерины на ‘Путешествие’ Радищева можно проследить по дневнику ее секретаря и, прежде всего, по ее собственным заметкам на полях своего экземпляра книги.

Императрица отрицательно отзывалась о критике Радищева в адрес помещиков и о его эмоциональном изображении положения крепостных крестьян, которую она совершенно отвергала, так как, как и многие русские, в том числе напр. Фонвизина, она искренне считала, что «русским крестьянам при хороших господах жилось лучше, чем где бы то ни было на свете». Она тайно приняла к сведению предложения Радищева об освобождении, но была возмущена его предупреждением о готовящейся мести крепостных крестьян. Она видела в нем человека хуже Пугачева (которого осудил Радищев), подстрекающего крестьян к кровавому восстанию. Не только крестьян, но и народ в целом побуждали к пренебрежению авторитетом правителей, царей, императоров, магнатов и чиновников, отмечала Екатерина, а Радищев сравнивал себя с Франклином как «подстрекателем к восстанию». Здесь Екатерина обнаружила «французский яд», которым был заражен Радищев и который еще ярче проявился в нескольких строфах «Оды к свободе», включенной им в «Путешествие». Стихотворение было первоначально написано в 1781–1783 годах со ссылкой на американскую революцию и содержало длинные тирады против деспотизма священников и королей. Радищев призывает духов Брута и Вильгельма Телля и восхваляет Кромвеля, которым «короля привели на плаху». Но Кромвель навлекает на себя и осуждение писателя за то, что он отобрал власть у Карла I и уничтожил свободу Англии. Об известной аллегорической сцене сна, в которой слепой правитель изображен восседающим во славе в окружении подхалимствующих придворных и вдруг увидевшим благодаря Истине-Прямовзоре ужасную действительность, нищету и коррупцию, ужасы войны , где главнокомандующий вместо того, чтобы сражаться, «погрязает в роскоши и удовольствиях», Екатерина лишь заметила: «автор злонамерен», его гнев был попыткой внедрить в России французские революционные принципы: насильственное свержение установленной власти и социального порядка.

Екатерине не потребовалось много времени, чтобы установить личность автора, и вскоре Радищев был арестован и доставлен в Петропавловскую крепость. Его подробно допрашивал Шешковский (глава Тайной экспедиции Сената), который основывал многие свои вопросы на заметках Екатерины на полях. Согласно всем имеющимся свидетельствам, Радищев не подвергался никакому физическому принуждению, не говоря уже о какой-либо форме пыток, хотя заключение в мрачном форте само по себе было достаточно ужасающим опытом.

«Ответы и признания Радищева позволяют предположить, что арест пробудил его из мира грез в мир действительности; он осознал неразумность своей манеры выражать свои мысли, особенно в накаленной атмосфере 1790-х годов. Он заявил, что его главной целью было завоевание литературного признания. Он отрицал какое-либо намерение нападать на нынешнюю российскую форму правления и, в частности, на Статут 1775 года, он намеревался лишь указать на некоторые практические недостатки, о которых сообщает общественное мнение. Он не собирался возбуждать крестьян против помещиков, он хотел только заставить плохих землевладельцев устыдиться своей жестокости. Он признавал, что надеется на свободу крепостных, но посредством законодательных действий, подобных тем, которые уже предприняла императрица, когда она запретила продажу крепостных или назначение государственных крестьян на промышленные предприятия или когда она урегулировала обращение с промышленными крепостными или запрещала телесные наказания солдат без военного трибунала.

«Не возвращаясь при этом к существу написанного, Радищев, осознавая возможные неприятности для своей семьи, сделал все возможное, чтобы минимизировать последствия этого, признав, что его высказывания были преувеличенными и оскорбительными, а его обвинения в адрес государственных чиновников дикими. Он отдался на милость Екатерины. Но, несмотря на апелляции, его судил петербургский уголовный суд по обвинению в подстрекательстве к мятежу и оскорблении величества и 24 июля 1790 года приговорил к смертной казни, приговор, который должен был быть передан на утверждение Сенату и Императрице. Сенат, как и следовало ожидать, подтвердил приговор 8 августа. Лишь 4 сентября Радищев избавился от страданий, узнав, что Екатерина заменила смертную казнь по случаю мира со Швецией потерей дворянского статуса и десятилетней ссылкой в Илимск, отдаленный форт в Сибири. Почти сразу же его грубо утащили в цепях, участь Радищева была значительно облегчена благодаря А.Р. Воронцову. Когда он сообщил Екатерине, что осужденный закован в кандалы, она приказала немедленно их снять, а Воронцов дал Радищеву всего 500 рублей на оснащение его необходимой одеждой и припасами. Ему несколько раз разрешали прерывать поездку, чтобы добраться до Илимска ему понадобилось шестнадцать месяцев, и Воронцов давал ему ежегодное содержание в 500, затем 800, затем 1000 рублей во время ссылки…»

Мы подробно остановились на Радищеве, потому что он представляет первого по-настоящему современного, прозападного русского человека. Его мысли, его отношения с самодержавием и даже относительная мягкость его ссылки в Сибирь неоднократно повторялись в истории интеллигенции девятнадцатого века – от декабристов до раннего Достоевского и Ленина… Он был предтечей революционеров, и это путешествие было названо “первым пробным шаром революционной пропаганды в России”. Идеи долга, самопожертвования, Бога и бессмертия не играют никакой роли в мышлении Радищева. Ничего от священного, от почитания, должного тому, что установлено Богом, не осталось. Только: “Суверен — первый гражданин народного содружества” и: “Везде, где быть гражданином не в его интересах, он не гражданин”. Такие идеи логически ведут к самоуничтожению общества. В его личном случае они привели к самоубийству…

“Есть основания предполагать, — пишет Валицкий, — что этот поступок не был результатом временного приступа депрессии. Мысли о самоубийстве никогда не покидали его. В «Путешествии из Санкт-Петербурга в Москву» он писал: «Если неистовая фортуна обрушит на вас все свои пращи и стрелы, если на земле не останется убежища для вашей добродетели, если, доведенный до крайности, вы не найдете убежища от угнетения, тогда помните вот что: вы мужчина, взывайте и помните о своем величии и завладейте венцом блаженства, который они пытаются отнять у вас. Умрите.”

Радищев наглядно демонстрирует горькие плоды вестернизирующих реформ Петра Великого и его преемников. Именно это безумное, гордое стремление к господству над своей жизнью, без признания Хозяина, Бога, должно было привести большую часть Европы к своего рода коллективному самоубийству в следующем веке. И его появление в православной России, приведшее к сковыванию и отравлению единственного источника всей истинной духовной жизни, Православной Церкви, было в значительной степени результатом западничества Петра I и Екатерины II, а также масонства…

*

Вера Екатерины и ее отношение к своей самодержавной власти с православной точки зрения косвенно, но безошибочно проявляются в ее отношении к двум столицам ее царства, Санкт-Петербургу и Москве. Ее любимым городом был Санкт-Петербург, “окно на Запад”, с его западной архитектурой и образом жизни. В этом отношении Екатерина была не меньшим сторонником Запада, чем ее дворяне. Ее предпочтение, как и Петра Великого, отдавалось классицизму Первого Рима, кумиру современной знати по всей Европе, который доминировал в Санкт-Петербурге. Петербург был даже больше, чем другие западные столицы (за исключением самого Старого Рима). Что касается старой столицы, Москвы, преемницы Второго Рима, а ее самой — Третьего Рима, она считала ее “местом праздности», и даже в ее предыдущей истории, казалось, было мало очарования. ‘Никогда еще люди не сталкивались с большим количеством объектов фанатизма, – бушевала она, — с большим количеством чудесных изображений на каждом шагу, с большим количеством церквей, с большим количеством людей в рясах, с большим количеством бесполезных слуг в домах — и какие дома, какая грязь…’ Несмотря на все это, Екатерина понимала, что знаменитая московская крепость занимает особое место в сердцах россиян. Она выбрала город для своей коронации, после этого она оставалась в столице в течение нескольких месяцев и несколько раз возвращалась по государственным делам в течение своего правления. Когда дело доходило до парков, пейзажей и экзотических балов, ни одна европейская правительница того времени не была более амбициозной. Ее основные усилия были сосредоточены на Санкт-Петербурге и пригородных дворцах, которыми она планировала окружить его, но она не могла оставить Москву в покое…”

Тем не менее, в то время как Санкт-Петербург процветал, старая Москва с ее религиозными объединениями приходила в упадок, и это показывало, где лежало истинное сердце Екатерины… Правя по образу римских императоров-язычников, Екатерина была так же далека от обычных христиан, как и они сами.… Московские цари создали Челобитный приказ, который позволял простым людям обращаться со своими жалобами непосредственно к царю. Даже Петр, создавая зачатки могущественной бюрократии, сохранил достаточный контроль над бюрократами, чтобы гарантировать, что он не будет отрезан от народа и останется реальным правителем страны. Но после его смерти, как объяснил Тихомиров, “верховная власть была оторвана от народа и в то же время была проникнута европейским духом абсолютизма. Этому последнему обстоятельству способствовал тот факт, что сами носители верховной власти в этот период были нерусского происхождения, и образование у всех в целом было нерусским. Имитация административного творчества продолжалась на протяжении всего XVIII века.”

Будучи абсолютным монархом, Екатерина не была сторонницей традиционно православной “симфонической” модели отношений Церкви и государства. Так, в письме к Вольтеру она говорит о “глупом принципе двух властей”. А в своей переписке с австрийским императором Иосифом II она называет себя “главой Греческой церкви в смысле власти”. При Петре выборы епископов происходили следующим образом: Синод представлял монарху двух кандидатов на епископство вакантного престола, и он выбирал одного из них. Затем новоизбранный епископ должен был принести присягу, которая включала признание монарха “верховным судьей” Церкви. Екатерина не изменила этого порядка; и она еще больше ограничила власть епископов из опасения “фанатизма” — то есть, как пишет Русак, “дела, касающиеся религиозных богохульств, нарушения порядка на богослужениях, а также магии и суеверий, были изъяты из компетенции духовного суда…”

Поскольку власть епископов была ограничена, неудивительно, что опасным еретическим идеям с Запада было позволено проникать в страну; до самых последних лет правления Екатерины цензура была относительно слабой.

*

“Представители духовенства иногда вступали в масонские ложи, хотя делали это очень редко. В 1782 году, когда московские масоны открыли свою ‘переводческую семинарию’ (то есть сформировали особую группу студентов, которым выплачивали стипендии), они выбирали кандидатов в нее из числа провинциальных семинарий по согласованию с местными иерархами. Во время расследования 1786 года митрополит Платон признал Новикова образцовым христианином. Однако стандарты московского митрополита были не очень строгими…”

Однако за этими кажущимися терпимыми и даже комфортными отношениями между ведущими масонами и христианами скрывалась (что, вероятно, было преднамеренным планом со стороны масонов) фундаментальная несовместимость между двумя конфессиями. Более того, назначение масонов на руководящие посты в Церкви вполне правдоподобно можно было бы рассматривать как “мерзость запустения на святом месте” (Матфея 24.15). Одними из самых радикальных и опасных масонов Екатерининского царствования были обер-прокуроры Священного Синода.

“Первым обер-прокурором в царствование Екатерины II, — пишет Владимир Русак, — был князь А. Козловский, который ничем особенно не выделялся, но при котором произошла секуляризация церковных земель.

Два его преемника, по определению Карташева, были ‘носителями самой современной, антиклерикальной, просветительской идеологии’. В 1765 году последовало назначение И. Мелиссино [“глубоко антиклерикального масона”] обер-прокурором. Его мировоззрение очень ярко отразилось в его ‘Пунктах’ – проекте приказа Синоду. Среди прочих были следующие пункты:

«3)… ослабить и сократить посты…»

«5)…очистить Церковь от суеверий и «искусственных» чудес, а также предрассудков в отношении реликвий и икон: для изучения этой проблемы назначить специальную комиссию из различных людей, не обремененных предрассудками;»

«7) убрать кое-что из длинных церковных обрядов; чтобы избежать языческого многословия в молитве, убрать множество стихов, канонов, тропарей и т.д., которые были составлены в последнее время, убрать много ненужных праздничных дней и назначить короткие молебны с полезными наставления народу вместо вечерни и всенощных бдений…»

«10) разрешить духовенству носить более облегающую одежду;»

«11) не было бы более рациональным полностью отказаться от привычки поминать усопших (такая привычка только дает духовенству дополнительный повод для различного рода поборов).…»

В других пунктах предлагались женатые епископы, упрощение разводов и т.д

Преемником Мелессино был назначен масон Чебышев, который открыто заявлял о своем атеизме. Он запретил печатать работы, в которых доказывалось существование Бога. «Бога нет!» — не раз говорил он вслух. Кроме того, его подозревали, и не без оснований, в растрате крупных сумм синодальных денег.

“В 1774 году он был уволен. На его место был назначен благочестивый С. Акчурин, затем А. Наумов. У них обоих установились хорошие отношения с членами Синода. Последним обер-прокурором в царствование Екатерины II был деятельный граф А. Мусин-Пушкин, известный археолог, член Академии наук, который позже раскрыл «Слово о полку Игореве’. Он взял в свои руки всю синодальную канцелярию. Будучи церковным человеком, он не препятствовал членам Синода лично отчитываться перед императрицей и получать приказы непосредственно от нее.”

Лучшим иерархам того времени было запрещено посещать синодальные заседания из-за нечестия большинства обер-прокуроров. Так, митрополит Московский Платон выразил протест, “видя, что обер-прокуроры Синода (Мелессино и Чебышев) были проникнуты духом свободомыслия и что мнения членов Синода были парализованы влиянием тогдашнего всесильного в церковных делах духовного отца императрицы, протоиерея Иоанна Памфилова”.

*

Мало было тех, кто в этот период упадка русской духовности имел мужество разоблачать пороки российского общества, предлагая решения в духе истинно православного благочестия.

Одним из немногих был святитель Тихон, епископ Задонский. Происходя из очень бедной семьи, он одновременно упрекал царей и дворян за их расточительную жизнь и несправедливость по отношению к своим крепостным, а также критиковал западное образование, которое они давали своим детям: “Бог не спросит вас, учили ли вы своих детей французскому, немецкому или итальянскому языку или политике общественной жизни, но вы не сможете не избежать Божественного порицания за то, что они не привили им доброты. Я говорю прямо, но я говорю правду: если ваши дети плохие, ваши внуки будут еще хуже… и зло, таким образом, увеличится… и корень всего этого — наше совершенно плохое образование…”

Другим праведником был митрополит Ростовский Арсений (Мацеевич), твердо веривший в независимость Церкви, который отверг экспроприацию монастырей Екатериной в 1763-1764 годах, заявив, что упадок монашества в России может в конечном итоге привести “к атеизму”. Он также отказался принести присягу на верность ей как “верховному судье” Церкви. Он отказался сделать это и в царствование Елизаветы; и она, истинно верующая, не наказала его за это. Но Екатерина была другой: она лишила его сана и сослала в Ферапонтов монастырь, где когда-то содержался патриарх Никон. Но поскольку он продолжал писать письма против секуляризации, его лишили монашества и пожизненно заключили в тюрьму замка в Ревеле (Таллинн). Там он умер в 1772 году, после того как точно предсказал судьбы тех епископов, которые смирились с его несправедливым приговором.

Митрополит Арсений недавно был канонизирован Московским патриархатом. Еще при жизни архимандрит Новоторжского Борисоглебского монастыря Феофилакт рассказывал, что святитель Димитрий Ростовский явился во сне некоему диакону и сказал ему: ”Знаешь ли ты, что у тебя есть угодник Божий, который несравненно больше меня, все еще живущего на земле, — его высокопреосвященство митрополит Арсений”. За эту историю Сенат постановил: “лишить Феофилакта сана, лишить его монашества и сослать в Иркутский монастырь”.

Пока Арсений находился в тюрьме, остальные иерархи покорно подчинились Екатерине, экспроприировавшей церковные земли. Уже между 1762 и 1764 годами число монастырей сократилось с 1072 до 452, а монашествующих – с 12 444 до 5105! В обмен на это Церковь получила зарплату от государства. Так, по словам Де Мадариаги, «общий доход, полученный государством от церковных земель, составил около 1 366 299 р.г. Из этой суммы государство выплатило Церкви около 462 868 р.в. в 1764-8 годах. Государственный доход от церковных крестьян с годами неуклонно рос, достигнув 3 648 000 р. в 1784 г. Государственный грант церкви также вырос до 540 000 р. в 1782 г., 710 000 в 1792 г. и 820 000 в 1796 г. Еще 115 000 р. были выделены богадельням для отставных офицеров и солдат, а средства были переданы в распоряжение семинарий. Таким образом, государство заключило очень выгодную сделку за счет Церкви…»

При полном параличе иерархов неудивительно, что в XVIII веке низшее духовенство находилось в еще более унизительном положении и даже подвергалось физическому насилию со стороны губернаторов и помещиков. Как пишет Изабелла Де Мадариага: «Отношения местных властей с клерикальным сословием были сложными, а пределы их юрисдикции ограниченными. В принципе члены духовного сословия находились под юрисдикцией церковных властей, но на практике многое зависело от сана: в то время как церковный сановник или игумен пользовался уважением губернаторов и воевод, местные сельские священники или служители местной церкви часто арестовывались безнаказанно, особенно если имелись подозрения в попустительстве крестьянским беспорядкам. Но церковные власти обращались к гражданским властям за юридической поддержкой в таких важных вопросах, как борьба с ересью и святотатством, предотвращение прозелитской деятельности иноверцев и обращение неверных в православие. Эта задача была особенно важна в тех губерниях, где проживало большое татарское население, напр. Казань. Гражданские власти имели дело со старообрядцами, и в их задачу входило попытаться предотвратить акты коллективного самосожжения, которые время от времени происходили среди наиболее экстремистских групп. Кроме того, гражданские власти, как по требованию церковных властей, так и по собственной инициативе, преследовали представителей всех сословий, не посещавших исповедь и причастие, не являвшихся регулярно в церковь, виновных в прелюбодеянии и злодеянии и т. д. »

“Секуляризация церковных земель и последовавшее за этим законодательство по-разному повлияли на приходского священника. Начнем с того, что в 1760-х годах ряд налогов на священников был отменен теперь, когда у епископов был фиксированный доход. Но доход городского или сельского приходского священника по-прежнему оставался низким и небезопасным… Смерть жены могла стать смертельным ударом, поскольку вдовцам не разрешалось совершать богослужения и они не могли вступать в повторный брак. Положение священника, слишком старого, чтобы исполнять свои обязанности, и иждивенцев умершего священника оставалось очень трудным, если только родственник не мог быть быстро введен в должность…”

Как пишет Лебедев, «вековые русские домашние и церковные школы для детей были запрещены как ненаучные и способствующие суевериям. Местным властям было приказано «с высочайшего соизволения» ввести «правильные» школы с хорошим преподаванием. Но в то время по ряду причин они не смогли этого сделать, а школы старого «самодеятельного» типа исчезли как в городах, так и в сельской местности. Вот и получилось, что «просвещенный век Екатерины» положил начало широкому распространению неграмотности и невежества в массах великорусского народа, как в низших слоях городского населения, так и еще более в деревне. В городах… школы и гимназии строились в основном для высших сословий. Именно в это время появились мужской лицей и женский Смольный институт… Там основательно изучали светские науки, но надо же было учить и чему-то духовному! Императорская власть понимала, что не преподавать религию невозможно. Но в интересах власти православная вера и церковь, православное образование использовались как средство воспитания «новой породы» благородных (прежде всего дворянских) отцов и матерей в духе преданности власти, определенной «морали» и благородного исполнения долга. Но в «обществе» того времени Закон Божий считался сугубо «священническим» предметом. Было предписано «не заражать детей суеверием и фанатизмом», то есть не говорить с ними о ветхозаветных наказаниях Божьих, о чудесах и Страшном суде (!), а прививать им прежде всего «правила морали», «естественную (?!) религию и «важность религиозной терпимости». Позже мы увидим, что за «новая порода» людей стала продуктом такого «Закона Божьего»…»

*

Даже на пике своей духовной жизни в России были посеяны семена возрождения. Ибо именно в царствование Екатерины святой Паисий Величковский закладывал фундамент для возрождения русского монашества в девятнадцатом веке, которое принесет такие прекрасные плоды, как Оптинские старцы. И именно в ее царствование молодой человек по имени Серафим получил от киевского отшельника Досифея наставление поступить в Саровский монастырь и практиковать Иисусову молитву, что стало началом его восхождения к вершине духовного совершенства… Ибо история остается областью не только психологических, социологических, политических и экономических законов, но и того, что в принципе непредсказуемо, — взаимодействия свободной воли человека и благодати Божьей…

Святой Паисий бежал из России в Молдавию, на гору Афон и обратно в Молдавию в поисках истинной монашеской жизни и духовного наставника, который мог бы научить его сердечной молитве, описанной святыми отцами-исихастами. В конце концов, не найдя наставника, он вынужден был согласиться сам стать духовным наставником и вскоре создал очень большую монашескую общину под своим руководством. Этот огромный рост монашества при св. Паисий совпал, как пишет Сергий Большаков, с “секуляризацией монастырских владений” при Екатерине, которая “сократила число российских мужских монастырей до 325 «штатных» монастырей, поддерживаемых государством, и 160 «заштатных» монастырей без какой-либо помощи со стороны государства. Та же реформа ограничила членство в ‘штатных’ монастырях. Они были разделены на три класса. Пятнадцати монастырям первого класса было разрешено иметь по тридцать три монаха в каждом. Сорока одному монастырю второго класса было разрешено иметь по семнадцать монахов в каждом, в то время как сто монастырей третьего класса были сокращены до двенадцати монахов в каждом. С ‘заштатными’ монастырями обращались гораздо хуже. Только четверо получили разрешение иметь тридцать монахов, в то время как 154 были сокращены до семи монахов, включая настоятеля. В этих условиях мужчины, стремящиеся к монашеской жизни, не имея возможности поступить в российские монастыри, мигрировали за границу, некоторые на гору Афон, но большинство в румынские княжества. По словам архимандрита Новоезерского Феофана, к 1778 году община Паисия насчитывала более 1000 монахов, в основном русских. Некоторые из этих русских монахов вернулись домой в 1779, 1787 и 1801 годах. Эти монахи возродили русское монашество”.

Итак, с одной стороны, результаты преобразования Российского государства в XVIII веке из самодержавного в абсолютистское были духовно катастрофическими (даже если они имели некоторые хорошие результаты в светской сфере). И, с другой стороны, стеная под этим западным игом, народ сохранил свою православную веру, сделав возможным медленное, не всегда устойчивое и, к сожалению, неполное, но тем не менее реальное возвращение России к ее допетровским традициям начиная с правления императора Павла (1796-1801) и далее. Таким образом, в то время как восемнадцатый век представлял собой самую низкую точку российской государственности, Россия все еще оставалась узнаваемой Россией, главным носителем и защитником истинной веры в мире…