Епископ Серпуховский Максим, первый катакомбный епископ России, память 6 июля (†1930) (из Жития новомучеников Ивана Андреева).

“Даже если весь мир войдет в общение с (еретическим) Патриархом, я этого не сделаю”. Св. Максим Исповедник.

  Епископ Серпуховской Московской епархии Максим был в миру Михаилом Александровичем Жижиленко и родился 2 марта 1885 года. Его родители жили в то время в Калише (в Польше), где его отец был прокурором окружного суда Калиши в течение 25 лет и пользовался большим уважением в народе. Семья была большая, патриархальная, дружная: все девять детей росли и учились в городе Калише. Мать воспитывала всех в религиозном духе, вселяя в детей любовь к Богу, Церкви и ближним. Он был младшим братом известного профессора уголовного права Петербургского университета Александра Александровича Жижиленко, который в 1922 году выступил в защиту на знаменитом процессе митрополита Вениамина. По словам владыки Максима, его брат не был религиозным человеком, и при своем появлении на суде над «церковными деятелями» он заявил в начале своих показаний, что выступает, будучи атеистом, исключительно как представитель закона и защитник справедливости. Однако, узнав о тайном постриге своего младшего брата, Александр Александрович пришел к нему на квартиру и получил его благословение. По словам вдовы А. А. Жижиленко (умершей вскоре после пострига брата), это событие (тайное монашество и епископство) произвело на него огромное впечатление и, умирая, он сказал в бреду: “говорят, что Бога нет, но Он все-таки существует.”

  Окончив подготовительную школу, Михаил Александрович поступил в Московский университет на медицинский факультет. Это удивило его родственников, потому что его отец и трое братьев были адвокатами. Это было примерно в 1908 году. Около 1911 года, будучи студентом, он женился на сокурснице, но прожил с ней всего полгода. Уехав к родителям в город Ейск, она умерла там, не вынеся своей первой беременности. Супруги ни в коем случае не желали прерывать эту беременность искусственным путем, хотя оба знали, что девочке грозит смертельная опасность. Владыка называл свою покойную жену «праведницей». В то же время и он был очень болен и подвергся операции аппендицита и так был плох, что ему боялись сообщить о смерти жены. Когда же стал поправляться, то велико было его горе и отчаяние по поводу этой потери. По рассказу его сестры, как раз в это время ее брату приснился сон, который очень отразился на его дальнейшей жизни. Он видел во сне покойную мать, которая ему сказала, чтобы он помолился святому Пантелеимону целителю, которого она очень почитала при жизни. На другой же день брат пошел в часовню св. Пантелеимона в Москве, купил там образочек святого и с ним не расставался, и молитвы св. Пантелеимону целителю помогли ему в дальнейшей жизни его. Он стал религиозным, необыкновенно добрым, отзывчивым к чужому горю и помогал бедным. Следует также отметить, что Господь наделил его большими музыкальными талантами. Он великолепно играл на пианино, сам сочинял музыку и, как психиатр, использовал музыку в лечении своих пациентов. После окончания университета Михаил работал психиатром в Сокольническом районе Москвы. Когда в 1914 году началась война, он стал врачом в Кубанском Пластунском батальоне и был на австрийском фронте. Здесь он чуть не умер от тифа, заразившись от больных австрийских пленных. Некоторое время он был профессором психиатрии в провинциальном университете, а затем стал практикующим врачом-терапевтом. В течение следующих нескольких лет он был главным врачом тюрьмы » Таганка’ в Москве. В 1921 году его сестра в Белграде получила единственное и последнее письмо от брата. В этом письме, которое начиналось с крестного знамения, он писал, что все мы грешны в постигших нас несчастьях, что мы должны молиться Господу и просить у него прощения и помощи. Только через год или два пришло еще одно письмо от друзей, в котором в скрытой форме говорилось, что Михаил принял сан священника, не оставив своей первой должности, то есть тюремного врача. Таким образом, он стал и духовным, и телесным врачом. До поры до времени враги этого не знали. Позже ей также сообщили, что он был отправлен на три года “на один из северных курортов” (то есть в лагеря для военнопленных). Врач тюремной больницы был известен всем заключенным этой страшной тюрьмы, переполненной сверх всякой меры главным образом уголовниками, но в значительной степени и политическими заключенными. Они хорошо знали и помнили того, кто издавна был известен как ангел-хранитель этой тюрьмы. На своем трудном посту он был не только врачом, но и великим сердечным мастером, утешителем и отцом. Перед ним, врачом, не раз, как перед священником, исповедовались самые закоренелые и неисправимые рецидивисты-преступники, находя себе не только утешение, но часто и возвращение к честной жизни. Многие знали в Москве, что он спал на голых досках, что питался он тюремной пищей, что все свое жалование он неизменно раздавал заключенным. Так он действовал не только теперь, при большевиках, но и раньше, при царском правительстве.

  Будучи глубоко религиозным человеком, Владыка, будучи еще мирянином, познакомился со Святейшим Патриархом Тихоном, которого глубоко почитал. Патриарх очень любил доктора Жижиленко и часто пользовался его советами. Их отношения со временем приняли характер самой близкой дружбы. По словам владыки Максима, патриарх доверял ему самые сокровенные мысли и чувства. Так, например, в одной из бесед Его Святейшество выразил Владыке Максиму (тогда еще просто врачу) свои мучительные сомнения относительно пользы дальнейших уступок советской власти. Идя на эти уступки, он с ужасом все больше убеждался, что граница «политических» требований советской власти лежит за пределами верности Христу и церкви. А незадолго до своей кончины патриарх высказал мысль, что, по-видимому, единственным выходом для Русской Православной Церкви сохранить свою верность Христу было бы в ближайшем будущем уйти в катакомбы.

  Поэтому патриарх Тихон благословил доктора Жижиленко принять тайное монашество, а затем, в случае, если в ближайшем будущем высшие церковные иерархи предадут Христа и уступят советской власти духовную свободу Церкви, стать тайным епископом. Рассказывая нам, заключенным на Соловках врачам и истинным «тихоновцам», об отказе Патриарха Тихона однажды благословить одного из участников Белого движения, Владыка подробно рассказывал о крайней осторожности Патриарха Тихона, не показывавшего окружающим своего подлинного глубочайшего отношения к вопросам политики, но открывавшего это в строгом секрете своему не менее осторожному другу, и о безмерной радости, которую он испытывал в связи с деятельностью митрополита Антония за границей. “Как они там хорошо все понимают и не судят, видимо, меня”, -со слезами высказался однажды патриарх, имея в виду деятельность так называемых «карловчан». * Владыка Максим подробно рассказал нам о многочисленных покушениях на Патриарха Тихона. Однажды предполагаемый безумец бросился с ножом на патриарха, когда тот выходил из алтаря. Неожиданно, однако, вместо Патриарха Тихона вышел кто-то другой, и «безумец», будучи «в здравом уме удивлен», не нанес раны вышедшему. В другой раз, когда был убит келейник патриарха, убийца бегал по Патриаршим покоям, не замечая сидящего в кресле патриарха Тихона. Было предпринято несколько попыток отравить Его Святейшество с помощью присланных ему лекарств. Владыка Максим также рассказал нам о некоторых разногласиях с Патриархом Тихоном. Главная из них заключалась в том, что Его Святейшество был настроен оптимистично, полагая, что все ужасы советской жизни еще могут пройти и что Россия еще может возродиться через покаяние. Владыка Максим, однако, был склонен к пессимистическому взгляду на происходящие события и полагал, что мы уже вступили в последние дни апокалипсического периода. — Видимо, — заключил владыка Максим, улыбаясь (что случалось редко), — мы немножко заразили друг друга своим отношением: «Я заразил его пессимизмом, а он меня оптимизмом”. Святейший Патриарх Тихон скончался 25 марта 1925 года, будучи, по словам владыки Максима, несомненно отравлен. «Завещание» патриарха, по категорическому утверждению Владыки Максима, было подделкой. При этом он привел авторитетное мнение по этому вопросу своего брата, профессора уголовного права.

  Большой интерес представляет следующий документ—декларация, отправленная к митрополиту Сергию духовенством и мирянами Серпухова от 30 декабря 1927 года, которая, надо полагать, была написана не без влияния, редактирования или даже авторства епископа Максима.

  Михаил Александрович Жижиленко не принял Декларацию митрополита Сергия и составил вместе с духовенством и мирянами Серпухова акт от 30 декабря 1927 г. об отмежевании от м. Сергия и его Синода:

  «Во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь.»

  «Не находя для себя более возможным оставаться на том скользком и двусмысленном пути, на который Вы своими декларацией и распоряжениями поставили всю Православную Церковь, и повинуясь голосу совести и долгу пред Богом и верующими, мы нижеподписавшиеся порываем каноническое и молитвенное общение с Вами и так называемым «Патриаршим Синодом» и отказываемся признавать Вас Заместителем Местоблюстителя Патриаршего Престола на следующих основаниях:

  1. Декларация Ваша от 16 июля, указ от 20 октября и все, что известно о Вашем управлении Церковью, с очевидностью говорит о том, что Вы поставили Церковь в зависимость от гражданской власти и лишили ее внутренней свободы и самостоятельности, нарушая тем и церковные каноны и идя вопреки декретам гражданской власти.
  2. Таким образом, Вы являетесь никем иным, как продолжателем так называемого «обновленческого» движения, только в более утонченном и весьма опасном виде, ибо, заявляя о незыблемости Православия и сохранении каноничности, Вы затуманиваете умы верующих и сознательно закрываете от их глаз ту пропасть, к которой неудержимо влекут Церковь все Ваши распоряжения.
  3. Результат Вашей политики у нас на лицо. Верующие г. Серпухова, взволнованные Вашими распоряжениями, охвачены сильнейшей тревогой и недоумением за судьбы св. Православной Церкви. Мы, их пастыри, поставленные Вами на двусмысленный путь, не только не можем внести успокоение в их сердца и умы, но вызываем с их стороны подозрение в измене делу Православия и переходе в лагерь «обновленчества».

  Всё это повелительно заставляет нас дерзновенно возвысить свой голос и прекратить теперь уже преступное с нашей стороны замалчивание Ваших ошибок и неправильных действий и, с благословения Димитрия еп. Гдовского, отмежеваться от вас и окружающих Вас лиц. Уходя от Вас, мы не отходим от законного патриаршего местоблюстителя митр. Петра и отдаем себя на суд будущего собора. Да не поставит нам тогда в вину этот желанный собор, единый наш правомочный судья, нашего дерзновения. Пусть он судит нас не как презрителей священных канонов святоотеческих, а только лишь как боязливых за их нарушение».

  Михаил Александрович выполнил волю покойного патр. Тихона и 20 мая 1928 г. в Ленинградском соборе Воскресения Христова был тайно посвящён во диакона архиепископом Димитрием (Любимовым), фактическим лидером «иосифлянского» движения в Церкви.

  21 мая 1928 г. им же был тайно рукоположен во иерея.

  В сентябре 1928 г. принял монашеский постриг с именем Максим.

  Про покойного исповедника веры Христовой существовали в Москве различные легенды. Передавали, между прочим, что сам патр. Тихон, якобы указал на доктора Жижиленко, как на будущего патриарха Церкви православной в освобожденной России. Слух этот имеет основание лишь в том, что он пользовался горячей любовью первого местоблюстителя патриаршего престола, который лично знал его хорошо и, по всей вероятности, высказывал где-нибудь свое мнение о еп. Максиме, как достойнейшем призвания патриарха.

  Вопрос о поставлении тайных епископов возник сразу, как только руководителям «иосифлян» (по имени митр. Иосифа, вокруг которого главным образом группировались непоколебимые и верные чада Церкви) стало ясно, что открытое существование станет вскоре невозможным. Он приобрел особое значение для сохранения и увеличения руководителей катакомбного движения в связи с массовыми арестами духовенства и верующих. До сего времени в Серпухове (подмосковном городе) архиереем значился еп. Арсений (Жадановский), постоянно пребывавший в ссылках.

  В 1928 г. от него перестали приходить всякие вести, и разнесся повсюду устойчивый слух, что он умер или расстрелян. В связи с этим 12 октября 1928 г. по прошению Серпуховской депутации, возглавляемой прот. Александром (Кремышанским), «иосифлянские» архиереи Димитрий (Любимов) и Сергий (Дружинин) тайно хиротонисали о. Максима во епископа Серпуховского. Хиротония состоялась в Петроградском храме на Пискаревке и это было первое поставление «иосифлянами» катакомбного архиерея. Всего же насчитывается более двадцати тайных «иосифлянских» архиерейских хиротоний. К сему времени в ИПЦ было уже поставлено свыше десяти тайных архиереев, среди которых были епископы Марк (Новоселов) Сергиево-Посадский, Уар (Шамарин) Липецкий и др.

  Когда в Серпухове появился тайно новый «самочинный» епископ, рукоположенный в Петрограде «мятежным» и запрещенным еп. Димитрием (Гдовским), возглавлявшим тогда, по преемству от митр. Иосифа, всю оппозицию митр. Сергию, то верующие москвичи узнали в лице нового вл. еп. Максима «Таганского старца» (так его называли в то время, поскольку в 1920-х гг. он работал врачом в Таганской тюрьме). Это событие произвело очень большое впечатление на всех верующих в Москве и Подмосковье. В Серпухове в самое короткое время все 18 приходов перешли к новому епископу, т. е. к оппозиции. В соседней Коломне произошло то же самое. Звенигород, Волоколамск, Переяславль-Залесский и другие города Подмосковья в значительной части приходов последовали примеру Серпухова.

  Влияние «Таганского старца» всё возрастало, и особенно оно усилилось, когда в литургийный чин была введена Петроградом знаменитая «Молитва о святой Церкви», получившая, однако, среди верующих название «Молитвы относительно большевиков». Молва приписывала авторство этой молитвы не кому иному, как «Таганскому старцу». Участь «Таганского старца» была решена. Советская власть знала его, как врача, как советского служащего. Его появление в черной рясе во главе исповеднической церкви казалось им высшей дерзостью.

  На своем новом великом посту владыка продержался недолго. Он был арестован уже в середине 1929 г. и, следовательно, пробыл в советских застенках до своего мученического венца целых два года.

  С января 1929 г. еп. Максим, проживал в Серпухове, возглавляя «иосифлянское» движение Московской и части Ярославской областей, а после ареста еп. Алексия (Буй) окормлял также и Воронежских, и Украинских «иосифлян».

  Приходы, оставшиеся после ареста еп. Алексия Воронежского (в марте 1929 г.) без пастырского окормления обращались со своими нуждами к еп. Максиму. В связи с арестом еп. Алексия Воронежского сего пастыря потеряли не только Воронежцы, но и управляемые им приходы и благочиния других епархий. После его ареста в тайное общение с катакомбным еп. Максимом Серпуховским вошли Ингулецкое и Братолюбское благочиния Днепропетровской епархии, приходы Полтавской и Зиновьевской (Елизаветградской) епархий.

  Ингулецкое благочиние, присоединившись, в январе 1929 г., к еп. Алексию, пробыло под его водительством около трёх месяцев – до его ареста в марте 1929 г. Через благочинного о. Максима (Журавлева), Ингулецкие катакомбники установили связь с еп. Серпуховским Максимом, а после его ареста – 26 апреля 1929 г. присоединились к архиеп. Димитрию (Любимову).

  В Александрийском округе, где служил благочинным прот. Антоний (Котович) (родственник известного «буевца» прот. о. Николая (Пискановского), духовника на Соловках), – он в Покровском храме публично заявил о своем выходе из подчинения экзарху Украины митр. Михаилу (Ермакову), как стороннику «сергианства», за что был уволен, но за ним последовало большинство приходов благочиния. В марте 1928 г. он ездил в Воронеж к еп. Алексию (Буй) и ходатайствовал перед ним о принятии Александрийских приходов.

  В связи с арестом еп. Алексия Воронежского о. Антоний (Котович) установил контакт с еп. Максимом, но сам (о. Антоний) вскоре был арестован с некоторыми прихожанами (впоследствии расстрелян).

  24 апреля 1929 г. еп. Максим по доносу был арестован ОГПУ. Вел себя тайный епископ так осторожно и отвечал на допросах так мудро, что следственные власти ГПУ не могли ему инкриминировать ничего, кроме самого факта тайного монашества при одновременной работе главным врачом тюрьмы «Таганка» и ограничились наказанием: «3 года Соловецкого лагеря». (По ст. 58, пункт 10, т. е. за контрреволюционную пропаганду).

  На допросах вл. Максим неизменно повторял одно и то же, а именно: тайное монашество он принял потому, что не хотел афишировать перед советской властью своих личных религиозных убеждений. На вопрос же о том, какой епархией он управлял, вл. Максим отвечал, что никаких административных обязанностей у него не было и что он жил как «епископ на покое». О своих религиозных убеждениях и о своей духовной жизнедеятельности он категорически отказался рассказывать, мотивируя свой отказ слишком интимной областью, в которую он не может посвящать никого.

  В конце ноября 1929 г. в 4-е отделение СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения, на острове Соловки на Белом море), с одним из этапов новых заключенных, прибыл новый врач. Комендант лагеря привел его в 10-ю роту, где помещались работники санитарной части, ввел в камеру врачей и представил: «вот вам новый врач, профессор, доктор медицины, Михаил Александрович Жижиленко». «Мы, – рассказывает проф. И. М. Андреев, – заключенные врачи санитарной части лагеря, подошли к новому товарищу по заключению и представились. Новоприбывший коллега был высокого роста, богатырского телосложения, с густой седой бородой, седыми усами и бровями, сурово нависшими над добрыми голубыми глазами». Еще за неделю до прибытия доктора Жижиленко, нам сообщили наши друзья из канцелярии санитарной части, что новоприбывший врач человек не простой, а заключенный с особым «секретным» на него пакетом, находящийся на особом положении, под особым надзором и, что, может быть, он даже не будет допущен к работе врача, а будет переведен в особую, 14-ю роту т. н. «запретников», которым запрещается работать по своей специальности, и которые весь срок заключения должны провести на т. н. «общих» тяжелых физических работах. Причиной такого «особого» положения доктора Жижиленко было следующее обстоятельство: он, будучи главным врачом Таганской тюрьмы, в Москве, одновременно был тайным епископом, нося монашеское имя еп. Серпуховского. После обмена мнений по общим вопросам, мы все трое врачей сказали новоприбывшему, что нам известно его прошлое, причина его ареста и заключения в Соловки, и подошли к нему под благословение. Лицо врача-епископа стало сосредоточенным, седые брови еще более насупились, и он медленно и торжественно благословил нас. Голубые же глаза его стали еще добрее, ласковее и засветились радостным светом. Целая неделя прошла для всех нас в томительном ожидании, пока, наконец, положение нового врача не выяснилось. В роту «запретников» его не перевели. Начальник всего санитарного отдела Соловецких лагерей, доктор В. И. Яхонтов (бывший заключенный по уголовному делу, после отбытия срока оставшийся служить врачом ГПУ), хотел доктора Жижиленко, как опытного врача, назначить начальником санитарной части 4-го отделения (т. е. на весь остров Соловки), но этому воспротивился начальник ИСО (Информационного следственного отдела), самого страшного отдела в лагерях, от которого целиком зависела судьба и жизнь всех заключенных. Должность главного врача центрального лазарета также была доктору Жижиленко запрещена. И вот опытный старый врач (ему, казалось, было под 60 лет, тогда как на самом деле ему было 44 года) был назначен заведующим одним из тифозных бараков и подчинен более младшим врачам, имевшим административную власть. Однако вскоре обнаружились исключительные дарования и опыт доктора Жижиленко, как лечащего врача, и его стали вызывать на консультации во всех сложных случаях. Даже большие начальники лагеря, крупные коммунисты-чекисты, стали обращаться к нему за медицинской помощью для себя и своих семей. Почти все врачи, как молодые, так и старые, стали учиться у нового коллеги, пользуясь его советами и изучая его истории болезней.

  С конца 1929 г. в Соловках началась эпидемия сыпного тифа, быстро принявшая грандиозные размеры: из 18000 заключенных острова, к концу января 1930 г. было до 5000 больных. Смертность была чрезвычайно высокая, до 20-30%. И только в отделении, которым заведовал доктор Жижиленко, смертность не превышала 8-10%.

  Каждого вновь поступающего больного врач-епископ исследовал, очень подробно и первая запись в истории болезни всегда бывала огромной. Кроме основного диагноза главного заболевания, доктор Жижиленко всегда писал диагнозы всех сопутствующих заболеваний и давал подробное заключение о состоянии всех органов. Его диагнозы всегда были точны и безошибочны, что подтверждалось на вскрытии трупов умерших: никогда никаких расхождений его клинических диагнозов с диагнозами патологоанатомическими не наблюдалось. Лекарственные назначения большей частью были немногочисленны, но часто к основным медикаментам присоединялись какие-нибудь дополнительные, роль которых не всегда была ясна даже врачам. В тяжелых и, с медицинской точки зрения, безнадежных случаях он иногда назначал очень сложное лечение, которое строго требовал неуклонно выполнять, несмотря на то, что разнообразные лекарства надо было давать круглые сутки каждый час.

  Тщательно обследовав поступившего больного и сделав ему лекарственные назначения, доктор Жижиленко, при последующих обходах, казалось, мало обращал на него внимания и задерживался у койки не больше минуты, щупая пульс и пристально смотря в глаза. Большинство больных было этим очень недовольно и жалоб на «небрежность» врача было много.

  Однажды доктор Жижиленко был даже вызван по этому поводу для объяснений к начальнику санитарного отдела. В свое оправдание врач-епископ указал на статистику смертных исходов во вверенном ему отделении (чрезвычайно редких по сравнению со смертностью во всех других отделениях у всех других врачей) и на точность его диагностики. «Небрежно» обходя больных, он иногда вдруг останавливался перед какой-нибудь койкой и основательно, как при первом приеме, снова исследовал пациента, меняя назначения. Это всегда означало, что в состоянии больного наступало серьезное ухудшение, на которое сам больной еще не жаловался. Умирали больные всегда на его руках. Казалось, что момент наступления смерти был ему всегда точно известен. Даже ночью он приходил внезапно в свое отделение к умирающему за несколько минут до смерти. Каждому умершему он закрывал глаза, складывал на груди руки крестом и несколько минут стоял молча, не шевелясь. Очевидно, он молился. Меньше чем через год, мы, все его коллеги, поняли, что он был не только замечательный врач, но и великий молитвенник.

  В личном общении врач-епископ, которого мы все, в своей камере врачей, называли «владыкой», – был очень сдержан, суховат, временами даже суров, замкнут, молчалив, чрезвычайно неразговорчив. О себе не любил сообщать ничего. Темы бесед всегда касались или больных, или (в кругу очень близких ему духовно лиц) – положения Церкви.

  Прибытие вл. Максима в Соловки произвело большие изменения в настроении заключенных из духовенства. В это время, в 4-м отд. Соловецких лагерей (т. е. на самом о. Соловки), среди заключенных епископов и священников наблюдался такой же раскол, какой произошел «на воле» после известной декларации митр. Сергия. Одна часть епископата и белого духовенства совершенно разорвали всякое общение с митр. Сергием, оставшись верными непоколебимой позиции митр. Петра, Кирилла, Агафангела, Иосифа, архиеп. Серафима Угличского и многих других, засвидетельствовавших свою верность Христу и Церкви исповедничеством и мученичеством. Другая же часть – стала «сергианами», принявшими так называемую «новую церковную политику» митр. Сергия, основавшую cоветскую церковь и произведшую новообновленческий раскол. Если среди заключенных – попавших в Соловки до издания декларации митр. Сергия – первое время большинство было «сергианами», то среди новых заключенных – прибывших после декларации – наоборот, преобладали «иосифляне». С прибытием новых заключенных число последних все более и более увеличивалось.

  Ко времени прибытия вл. Максима, на Соловках были следующие епископы-«иосифляне»: еп. Виктор Глазовский (первый, выступивший с обличительным посланием против декларации митр. Сергия), еп. Иларион викарий Смоленский и еп. Нектарий (Трезвинский). К «сергианам» же принадлежали: архиеп. Антоний Мариупольский и еп. Иоасаф (кн. Жевахов). Менее яростным, но все же «сергианцем» был [Прим. авт.] архиеп. Иларион (Троицкий), осуждавший декларацию митр. Сергия, но не порвавший общения с ним, как с «канонически правильным» первосвятителем Русской Церкви.
  Прибытие на Соловки вл. Максима чрезвычайно усилило (и до этого преобладавшее) влияние «иосифлян».

  Когда, после жесточайших прещений, наложенных митр. Сергием на «непокорных», этих последних стали арестовывать и расстреливать, – тогда истинная и верная Христу Православная Русская Церковь стала уходить в катакомбы. Митр. Сергий и все «сергиане» категорически отрицали существование катакомбной Церкви. Соловецкие «сергиане» конечно тоже не верили в её существование. И вдруг живое свидетельство: первый катакомбный еп. Максим Серпуховский прибыл в Соловки.

  Архиеп. Иларион (Троицкий) вскоре был увезен из Соловков, с ним вместе исчезли и «сергианские настроения» у многих. Упорными «сергианами» оставались только архиеп. Антоний и, особенно, еп. Иоасаф (Жевахов). Они не пожелали даже увидеться и побеседовать с еп. Максимом. Зато еп. Виктор, Иларион Смоленский и Нектарий довольно быстро нашли возможность не только встретиться, но и сослужить с вл. Максимом на тайных катакомбных богослужениях в глуши Соловецких лесов.

  «Сергиане» же вели себя слишком осторожно и никаких тайных богослужений никогда не устраивали. Зато и лагерное начальство относилось к ним более снисходительно, чем к тем епископам, священникам и мирянам, о которых было известно, что они «не признают» ни митр. Сергия, ни «советской церкви».

  Всех арестованных по церковным делам (а таковых, по официальной секретной статистике, в 1928-1929 гг. в Соловках было до 20 %), при допросах обязательно спрашивали, как они относятся к «нашему» митр. Сергию, возглавляющему «советскую церковь». При этом ликующие чекисты-следователи со злорадством и сарказмом доказывали «строгую каноничность» митр. Сергия и его декларации, которая «не нарушила ни канонов, ни догматов».

  Отрицая катакомбную Церковь, Соловецкие «сергиане» отрицали и «слухи» о том, что митр. Сергию писались обличительные послания и ездили протестующие делегации от епархий. Узнав, что мне (пишет проф. И. М. Андреев), светскому человеку, лично пришлось участвовать в одной из таких делегаций, архиеп. Антоний Мариупольский, однажды, находясь в качестве больного в лазарете, пожелал выслушать мой рассказ о поездке к митр. Сергию вместе с представителями от епископата и белого духовенства. Владыки Виктор и Максим благословили мне отправиться в лазарет, где лежал архиеп. Антоний, и рассказать ему об этой поездке. В случае, если он, после моего рассказа обнаружил бы солидарность с протестовавшими против «новой церковной политики», – мне разрешалось взять у него благословение. В случае же его упорного «сергианства» – благословения я не должен был брать. Беседа моя с архиеп. Антонием продолжалась более 2-х часов. Я ему подробно рассказал об исторической делегации Петроградской епархии в 1927 г., после которой произошел церковный раскол. В конце моего рассказа архиеп. Антоний попросил меня сообщить ему о личности и деятельности вл. Максима. Я ответил ему очень сдержанно и кратко, и он заметил, что я не вполне ему доверяю. Он спросил меня об этом. Я откровенно ответил, что мы, катакомбники, опасаемся не только агентов ГПУ, но и «сергиан», которые неоднократно предавали нас ГПУ. Архиеп. Антоний был очень взволнован и долго ходил по врачебному кабинету, куда я его вызвал, якобы для осмотра, как врач-консультант. Затем, вдруг, он решительно сказал: «а я все-таки остаюсь с митр. Сергием». Я поднялся, поклонился и намеревался уйти. Он поднял руку для благословения, но я, помня указания владык Виктора и Максима, уклонился от принятия благословения и вышел.

  Когда я рассказал о происшедшем вл. Максиму, он еще раз подтвердил, чтобы я никогда не брал благословения упорных «сергиан». «Советская и катакомбная церкви – несовместимы» – значительно, твердо и убежденно сказал вл. Максим и, помолчав, тихо добавил: «Тайная, пустынная, катакомбная Церковь анафематствовала «сергиан» и иже с ними».

  Несмотря на чрезвычайные строгости режима Соловецкого лагеря, рискуя быть запытанными и расстрелянными, владыки Виктор, Иларион, Нектарий и Максим не только часто служили в тайных катакомбных богослужениях в лесах острова, но и совершили тайные хиротонии нескольких новых епископов. Совершалось это в строжайшей тайне даже от самых близких, чтобы в случае ареста и пыток они не могли выдать ГПУ воистину тайных епископов. Только накануне моего отъезда из Соловков я узнал от своего близкого друга, одного целибатного священника, что он уже не священник, а тайный епископ.

  Тайных катакомбных «храмов» у нас в Соловках было несколько, но самыми «любимыми» были два: «Кафедральный Собор» во имя Пресв. Троицы и храм во имя св. Николая Чудотворца. Первый представлял собою небольшую поляну среди густого леса в направлении на командировку «Саватьево». Куполом этого храма было небо. Стены представляли собою березовый лес… Храм же св. Николая находился в глухом лесу в направлении на командировку «Муксольма».

  Он представлял собою кущу, естественно созданную семью большими елями…

  Чаще всего тайные богослужения совершались именно здесь, в церкви св. Николая. В «Троицком же кафедральном Соборе» – богослужения совершались только летом, в большие праздники и, особенно торжественно, в день св. Пятидесятницы. Но иногда, в зависимости от обстоятельств, совершались сугубо тайные богослужения и в других местах. Так, например, в Великий Четверток 1929 г. служба с чтением 12-ти Евангелий была совершена в нашей камере врачей, в 10-й роте. К нам пришли, якобы по делу дезинфекции, вл. Виктор и о. Николай. Потом, отслужили церковную службу, закрыв на задвижку и дверь. В Великую же Пятницу был прочитан по всем ротам приказ, в котором сообщалось, что в течение 3-х дней выход из рот после 8 часов вечера разрешается только в исключительных случаях, по особым письменным пропускам коменданта лагеря.

  В 7 часов вечера в пятницу, когда мы, врачи, только что вернулись в свои камеры после 12-ти часового рабочего дня, к нам пришел о. Николай и сообщил следующее: плащаница, в ладонь величиной, написана художником Р. … Богослужение – чин погребения – состоится и начнется через час. «Где?» – спросил вл. Максим. «В большом ящике для сушки рыбы, который находится около леса вблизи от №№ роты… Условный стук 3 и 2 раза. Приходить лучше по одному» …

  Через полчаса вл. Максим и я вышли из нашей роты и направились по указанному «адресу». Дважды у нас спросили патрули пропуска. Мы, врачи, их имели. Но как же другие: вл. Виктор, вл. Иларион, вл. Нектарий и о. Николай… Владыка Виктор служил бухгалтером на канатной фабрике, вл. Нектарий – рыбачил, остальные – плели сети… Вот и опушка леса. Вот ящик, длиной сажени 4. Без окон. Дверь едва заметна. Светлые сумерки. Небо в темных тучах. Стучим 3 и потом 2 раза. Открывает о. Николай. Вл. Виктор и вл. Иларион уже здесь…

  Через несколько минут приходит и вл. Нектарий. Внутренность ящика превратилась в церковь. На полу, на стенах – еловые ветки. Теплятся несколько свечей. Маленькие бумажные иконки. Маленькая, в ладонь величиной, плащаница утопает в зелени веток. Молящихся человек десять. Позднее пришли еще четыре-пять, из них – два монаха.

  Началось богослужение. Шепотом. Казалось, что тел у нас не было, а были одни души. Ничто не развлекало и не мешало молиться. Я не помню – как мы шли «домой», т. е. в свои роты. Господь покрыл.

  Светлая заутреня была назначена в нашей камере врачей. К 12-ти часам ночи, под разными срочными предлогами по медицинской части, без всяких письменных разрешений, собрались все, кто собирался придти, человек около пятнадцати. После заутрени и обедни – сели разговляться. На столе были куличи, пасха, крашеные яйца, закуски, вино (жидкие дрожжи с клюквенным экстрактом и сахаром). Около 3-х часов разошлись. Контрольные обходы нашей роты комендантом лагеря были до и после богослужения, в 11 часов вечера и в 4 часа утра… Застав нас, четырех врачей, во главе с вл. Максимом, при последнем обходе, не спящими, комендант сказал: «что, врачи, не спите?» и тотчас добавил: «ночь то какая… и спать не хочется». И ушел. «Господи Иисусе Христе, благодарим Тебя за чудо Твоей милости и силы» – проникновенно произнес вл. Максим, выражая наши общие чувства.

  Белая Соловецкая ночь была на исходе. Нежное розовое Соловецкое пасхальное утро играющим от радости солнцем встречало монастырь-концлагерь, превращая его в невидимый град Китеж и наполняя наши свободные души тихой нездешней радостью. Много лет прошло с тех пор, а благоухание об этом нежном пасхальном утре незабываемо живо, словно это было только вчера. И сердце верит, что между нами тогда был святой…

  На богослужения, кроме нас пятерых, приходили еще и другие лица: священники о. Матфей, о. Митрофан, о. Александр; еп. Нектарий (Трезвинский), Илларион викарий Смоленский, и наш общий духовник, замечательный духовный общий наш руководитель и старец – протоиерей о. Николай (Пискуновский). Изредка бывали и другие заключенные, верные наши друзья. Господь хранил наши «катакомбы» и за все время с 1928 по 1930 г. включительно мы не были замечены.

  Вл. Максим был особенно дружен с вл. Виктором, который представлял собою полную противоположность епископу-врачу. Вл. Виктор был небольшого роста, полный, жизнерадостный, открытый, доступный, ко всем приветливый, разговорчивый. «Каждого человека надо чем-нибудь утешить», – говорил он и каждого встречного умел «утешить», порадовать, вызвать улыбку. «Утешал» он очень многих, часто совершенно ему неизвестных заключенных, особенно жалуя так называемых «урок» (от слова «уголовный розыск»), т. е. мелких воришек, присланных как «социально вредных», «по изоляции», по 48-й статье.

  Беседы между владыками Максимом и Виктором, свидетелями которых часто бывали мы, врачи санитарной части, жившие в одной камере с вл. Максимом, представляли исключительный интерес и давали глубокое духовное назидание. Оба владыки любили друг друга; неторопливо, никогда не раздражаясь и не споря, а как бы внимательно рассматривая с разных сторон одно сложное явление. Приходил вл. Виктор часто, и подолгу беседовал с вл. Максимом о судьбах Русской Православной Церкви. Будучи оптимистом, он постоянно старался «заразить» своей верой в светлое будущее России вл. Максима, но тот оставался пессимистом, или, как он сам себя определял словами Константина Леонтьева – «оптимистическим пессимистом». Приближается трагический конец мировой истории, а потому, по слову Господню, надо «восклонить головы» в ожидании непременного торжества Христовой правды…

  21 января/3 февраля 1930 г., в день преп. Максима Исповедника (день ангела вл. Максима), мы, врачи, вскладчину купили в нашей лагерной лавке огромную «архиерейскую» фарфоровую чайную чашку, чрезвычайно изящной работы и торжественно преподнесли ее в подарок дорогому владыке. Ел владыка мало, а чай пить любил. Подарок имел большой успех. Весь этот день мы снова провели, как и на Пасху, вместе, в нашей камере и вл. Виктор много рассказывал нам об интересных подробностях суда над преп. Максимом Исповедником. «Счастливы Вы, Владыко, что носите имя такого великого небесного покровителя-исповедника в настоящее время» – проникновенно-радостно закончил свои рассказы вл. Виктор.

  5/18 июля 1930 г., в день преп. Сергия Радонежского, наши друзья из канцелярии санитарной части сообщили мне, что я буду ночью арестован и отправлен со «специальным конвоем» в Ленинград, «по новому делу». Предупрежденный, я собрался, попрощался с друзьями и, не ложась спать, стал ожидать ареста. Заслышав в 2 часа ночи шум и шаги внизу (наша камера находилась во втором этаже), я поклонился до земли вл. Максиму (который тоже не спал) и попросил благословить меня и помолиться о том, чтобы Господь послал мне силы для перенесения грядущих скорбей, страданий, а может быть – пыток и смерти. Владыка встал с постели, вытянулся во весь свой богатырский рост (мне показалось, что он вырос и стал огромным), медленно благословил меня, трижды облобызал, и проникновенно сказал: «Много будет у Вас скорбей и тяжких испытаний, но жизнь Ваша сохранится и, в конце концов, Вы выйдете на свободу. А вот меня, через несколько месяцев, тоже арестуют и …расстреляют. Молитесь и вы за меня и за живого, и, особенно, после смерти…».

  Предсказания вл. Максима сбылись точно: в декабре 1930 года он был арестован и доставлен в Москву. Русская зарубежная пресса в 1931 году напечатала следующее сообщение: “Ватикан, 30 ноября. Только сегодня Ватиканская «пророссийская» комиссия получила известие о смерти Максима, православного епископа Серпуховского. О. Максим был расстрелян 6 июля большевиками за отказ признать митрополита Сергия, который, как известно, примирился с советской властью”. Упокой, Господи, со святыми душу раба Твоего Максима, первого катакомбного епископа многострадальной русской православной церкви.

  Примечание редактора: святость епископа-мученика Максима—не только в мученичестве, но и в его жизни—ясно прослеживается в этом рассказе из первых рук (текст из «православного пути», Джорданвиль, 1951). Недавнее доказательство тому-его племянница, живущая в Нью-Йорке. Только в этом году она была спасена от кажущейся невозможной ситуации несомненной небесной помощью, и она пишет: “я твердо верю, что это было потому, что мой дядя молился за меня перед Господом”. И потому мы можем верить, что православный христианин сегодня имеет особое небесное заступничество в бедах и в приближающихся испытаниях веры, как через архиерея-мученика Максима, так и через весь сонм миллионов новомучеников атеистического коммунистического ига. Святой новомученик Максим, моли Бога о нас! Аминь.

*Русская Зарубежная Церковь, возглавляемая до своей смерти в 1936 году митрополитом Антонием Храповицким.

Источник https://trueorthodox.eu